Виктор Мельник
Онтология историографии:
Очерк кризиса на примере восприятия Византии
Какого аспекта человеческой жизни не коснись, очевидно значение социального бытия в историческом процессе. Василий Ключевский определял «жизнедеятельность людских союзов», в виде исторического процесса, предметом всей исторической науки [4]. В этом контексте, огромное значение приобретает проблема социальной самоорганизации. Исторический процесс убедительно показывает: способность этносов и других социальных общностей к самоорганизации носит наследственный характер. «Плохая наследственность» в плане социальной самоорганизации (например, неприспособленность существующих юридических норм к реальной действительности социальной жизни) неисправима внутренне. Она может быть изменена внешним воздействием, но в таком случае, ценой воздействия становится изменение культурного (часто и этнического) облика общества.
Изучая мировую историю путем составления общей мозаики прошлого различных народностей, государств, социальных групп, всемирная история пользуется культурой как определенным критерием – чем то, вроде критерия «взноса» конкретного исторического общества на дело становления современного миропорядка, современного образа жизни [4, c. 36]. Несмотря на всю критику со стороны многих историографических направлений [2; 3; 8] такой подход оправдан [1; 7]. Он составляет некое подобие культурной градации государств и народностей. Но он не может быть вполне справедливым, в то время, когда большинство исторических обществ, на самом деле, остаются малоизученными [1; 3], а «вклад» таких обществ в формирование современной цивилизации часто умалчивается, приуменьшается, откровенно игнорируется – в силу как малого понятия о них, так и откровенного нежелания говорить или писать правду.
Возьмем, к примеру, Византийскую империю.
Даже при самом поверхностном историческом экскурсе, становится очевидной незаурядная роль Византии в создании христианской и даже общемировой цивилизации. Однако, количество специалистов, занимающихся византийской историей, несравненно меньше количества специалистов, занимающихся, к примеру, североамериканской или английской историей. И это не совпадение. В течение многих веков, память и знание о культурном значении Византийской империи, подлинное представление об ортодоксальном христианстве, помещалось историографами на задворках гуманитарных наук. В «Западном мире» Византия была практически выброшена из образовательного процесса.
Приведем несколько «наглядных» примеров. Вольтер (1694-1778) писал: «Существует другая история, еще более смешная, чем история римская со времени Тацита: это – история византийская. Этот недостойный сборник содержит лишь декламацию и чудеса; он является позором человеческого ума». Монтескьё (1689-1755) вторил ему: «история греческой империи есть не что иное, как непрерывная цепь возмущений, мятежей и предательств» [12]. Г.-В.-Ф. Гегель (1770-1831) подчеркнул: «Таким образом, Византийская империя страдала от внутренних раздоров, вызываемых всевозможными страстями, а извне вторгались варвары, которым императоры могли оказывать лишь слабое сопротивление. Государству всегда угрожала опасность, и в общем оно представляет отвратительную картину слабости, причем жалкие и даже нелепые страсти не допускали появления великих мыслей, дел и личностей. Восстания полководцев, свержение императоров полководцами или интригами придворных, умерщвление императоров их собственными супругами или сыновьями путем отравления или иными способами, бесстыдство женщин, предававшихся всевозможным порокам, – таковы те сцены, которые изображает нам здесь история, пока наконец дряхлое здание Восточной Римской империи не было разрушено энергичными турками в середине XV века (1453)» [11].
Понятие о «византизме» и «византийстве» искусственно соединялось с понятием о «лицемерии» и «подлости» (чего в избытке, а иногда и в переизбытке хватало в истории народов и государств «Западного мира»). Вот, например, высказывание английского историка У. Леки: «Относительно Византийской империи вердикт исторической науки таков: это государственное образование являет собой самую низкую и презренную форму, которую когда-либо принимала цивилизация… История не знает иных цивилизаций, имевших сколько-нибудь продолжительное существование, которые были бы в столь полной мере лишены всех форм и элементов величия… Ее пороки суть пороки людей, которые утратили храбрость, не научившись добродетелям… Рабы, и добровольные рабы – как в своих деяниях, так и в своих мыслях, – погруженные в чувственную сферу и предающиеся самым фривольным удовольствиям… История Византийской империи – это монотонная история интриг священников, евнухов и женщин, полная отравлений, заговоров, повсеместной неблагодарности, постоянных братоубийств» [9, c. 9]. Разве мало всех этих гнусностей было в истории коллективного Запада? Да и само понимание термина «Западный мир», вследствие протестантской Реформации (1517 г.), оказалось размыто [7]. Оно, к примеру, охватило территории Англии, Франции, Италии, Североамериканских штатов, но своей восточной границей мнило Германию. «Западный мир», несмотря на свои христианские корни, отказал в равенстве народам Восточной и Юго-Восточной Европы – наследникам великой византийской культуры.
Перечитывая Леки возникает желание показать тысячи примеров гнусностей и доминирования людских пороков в так называемой «западной истории». Взять хотя бы и документальную книгу американского писателя Гарольда Лэмба об излюбленном герое апологетической западной историографии – о Карле Великом [5]. Ведь биография Карла Великого, провозгласившего себя на Рождество 800 года новым императором Запада, наполнена огромным количеством отрицательных черт. При этом и Лэмб повествует о Византии как о чем-то темном и таинственном! С каждой новой прочитанной книгой остается только удивляться редкостному качеству многих англосаксонских авторов не замечать очевидного присутствия двойных стандартов в научных и научно-популярных работах.
Норвич, после цитаты из книги Леки, продолжает: «Эта удивительная диатриба взята из «Истории европейской морали» У. Э. Х. Леки, изданной в 1869 г. Удивительна она хотя бы потому, что последнее предложение в приводимой цитате представляет византийскую историю не столько «монотонной», сколько весьма даже занимательной. Однако суть высказывания автора от того не меняется и остается фактом, что в течение последних двухсот с лишним лет так называемая поздняя Римская империя подавалась в печати в самом ужасном свете. Длительная кампания диффамации, по-видимому, получила свой первоначальный импульс в XVIII в. от Эдуарда Гиббона (1737-1794), который, как и все англичане его времени, имевшие классическое образование, видел в образе Византии предательство всего самого лучшего, что было достигнуто в Древней Греции и Риме в гуманитарной сфере. Лишь после Второй мировой войны, когда простота, скорость и относительный комфорт путешествий в Левант сделали наконец византийские памятники более доступными для обозрения, Восточной Римской империи стали воздавать должное – хотя и очень специфическим образом – как достойного наследника двух могущественных цивилизаций, исчезнувших до ее возникновения. Но старые установки отмирали с трудом. На протяжении пяти лет моей учебы в одной из самых старых и самых привилегированных частных школ Византия казалась жертвой заговора молчания. Я не могу вспомнить, чтобы она вообще упоминалась на занятиях, не говоря уже о том, чтобы ее хотя бы поверхностно изучали. Мое неведение было настолько полным, что я с трудом мог бы охарактеризовать это историческое государственное образование даже в самых общих терминах до тех пор, пока не поступил в Оксфорд» [9, с. 9-10].
Одной из многих причин внутриевропейского конфликта идентичностей представляется нам эта «забывчивость» историографов, нежелание оценивать Византию если не на лидирующем месте, то хотя бы на равных позициях с народами и государствами средневековой Западной Европы. Византию попробовали вычеркнуть из учебников. Но вычеркнуть цивилизацию, проявляющуюся в духовной и материальной культуре, в менталитете, в традиционных формах ведения народного хозяйства, было невозможно.
1905. «A History of All Nations from the Earliest Times»
Народности, ранее входившие в орбиту политического и культурного влияния этой блистательной империи, и дальше чувствуют по преимуществу более родства и приязни взаимной, нежели родства и приязни к Западной Европе.
И если это не всегда ощущается в пространстве публичной политики или в средствах массовой информации, то стоит заглянуть в быт и повседневные культурные практики населения [6]. Тогда все станет на свои места.
«Византийский пример» показывает, что историографическая несправедливость вполне может быть следствием локального восприятия исследователями и мыслителями исторического процесса. Что же мы подразумеваем под локальным восприятием? Когда историк или другой ученый-гуманитарий (политолог, этнолог, психолог, философ etc) смотрит на одну народность либо на один общественный класс как на исключительную форму жизни, то, соответственно, он теряет из виду все многообразие иных форм социальной жизни. Он не замечает разнообразие социальных и этнических контактов, пёстроту культурных влияний в обществе. Происходит то, что медицинские психологи называют «фиксацией». Историки, а с ними и целые историографические школы, фиксируются на определенных постулатах, идеях, положениях, не желая смотреть на «большой и дивный мир». Сознание сужается, выводы становятся все примитивнее. В лучшем случае, неадекватное реалиям жизни историческое повествование превращается в разновидность хорошей и приятной для чтения беллетристики. В худшем случае, сухость изложения материала добивает последние ростки таланта.
Совокупность всех историков, ученых-гуманитариев и энтузиастов, исследующих историю какого-либо одного народа, одной страны, одного региона можно обозначить как участников научного направления «локальная история» (или «местная история», согласно с терминологией Василия Ключевского). Внутри направления обычно выражены «национальные исторические школы». Они представляют самую благодатную почву для «фиксаций». Преимущественно существует опасность попадания ученого в сети одного-единого объяснения всех исторических событий. Часто всё объясняется национальной несправедливостью, агрессиями соседей, шовинизмом. Победы слишком преувеличиваются, а поражения списываются на счет внешних факторов. Много ярких примеров такой «национально ориентированной» трактовки истории можно обнаружить в сочинениях современных польской, чешской, словацкой, венгерской историографии. (На наш взгляд, речь вообще должна идти об историографическом кризисе во всех странах Центрально-Восточной Европы).
Снисходительное отношение к подобным процессам внутри восточноевропейской историографии со стороны западных историков многими объясняется тезисом о «поиске Центрально-Восточной Европой собственной идентичности». Поиск идентичности происходит в действительности. Это так. Но он происходит всегда и везде, вне зависимости от политических сиюминутных обстоятельств. Этот поиск есть составной частью социально-культурного развития человечества. Он перманентный. Но положительная оценка национального детерминизма национальных историй Центрально-Восточной Европы, по нашему твёрдому убеждению, продиктована общей тенденцией формирования направления локальной истории. Ведь североамериканская, английская, французская, ирландская, испанская, итальянская историографии также «грешат» аналогичными идеями. Только словесная, терминологическая форма выражения таких идей или оценок более облагорожена и очищена от идеологических фраз.
А что же в остальном? Не стоит ведь забывать, что большинство английских, ирландских или голландских историков склонны преувеличивать значение своих собственных стран и народов при написании общеисторических курсов. Выбрасывая многие важнейшие страницы азиатской, североафриканской, восточноевропейской истории, западноевропейские историки вполне закономерно заполняют чистые листы второстепенными событиями из своей собственной истории. Особенно пестрит несоразмерностями в подаче информации о разных цивилизациях и странах популярная историческая литература для детей и подросткового возраста. Это, может быть, патриотично и очень важно для дела воспитания национальной гордости. Но это также и лицемерно по отношению к целым народам (например, представителям мусульманской или китайской цивилизации), плодами культурного развития которых западные европейцы пользуются каждый день. Нельзя преувеличивать значения коллективного себя для мирового развития точно так же, как нельзя преувеличивать значение собственной личности для всемирной человеческой жизни. Это создаёт неверное представление о самой жизни, о самом бытии. Вот почему историография должна быть определена как наука антропологического и, конечно же, онтологического характера и значения.
В конце позволим себе упомянуть две тематические цитаты. В. О. Ключевский подчеркивал в своём «Курсе»: «Успехи людского общежития, приобретения культуры и цивилизации, которыми пользуются в большей или меньшей степени отдельные народы, не суть плоды только их деятельности, а созданы совместными или преемственными усилиями всех культурных народов, и ход их накопления не может быть изображён в тесных рамках какой-либо местной истории, которая может только указать связь местной цивилизации с общечеловеческой, участие отдельного народа в общей культурной работе человечества или, по крайней мере, в плодах этой работы» [4, c. 36]. В свою очередь, Карл Маркс писал: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» [10, c. 4]. Оставляя в стороне негативную окраску высказывания, зададимся риторическим вопросом: не живем ли мы сегодня благодаря усилиям наших предков? Традиции прошлых поколений не «тяготеют», но властвуют над нами и определяют будущее.
Литература:
- Арутюнов С. А. Народы и культуры. Развитие и взаимодействие. / С. А. Арутюнов. – М.: Наука, 1989. – 248 с.
- Баранов М. В. Философия истории В. О. Ключевского. / М. В. Баранов. Диссертация на соиск. уч. степ. канд. филос. наук. – М.: РУДН, 2007. – 212 с.
- Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. / Ю. В. Бромлей. – М.: Наука, 1983. – 412 с.
- Ключевский В. О. Сочинения: в 9-ти томах. Том 1. Курс русской истории. Ч. 1. / В. О. Ключевский. / Под ред. В.Л. Янина. – М.: Мысль, 1987. – 430 с.
- Лэмб Гарольд. Карл Великий. Основатель империи Каролингов. / Гарольд Лэмб. – М.: Центрполиграф, 2010. – 351 с.
- Леонтьев К. Н. Византизм и славянство. / К. Н. Леонтьев. – М.: Издательство Сретенского монастыря, 2010. – 280 с.
- Мельник В. М. Еволюція міжнародно-правового статусу Ватикану: історія, сьогодення, українські акценти. / В. М. Мельник. – Вінниця: «Меркьюрі-Поділля», 2017. – 192 с.
- Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. / П. Н. Милюков. – Т. 1. – М., 1897. – 323 с.
- Норвич Д. История Византии. История Венецианской республики. / Дж. Д. Норвич. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 960 с.
- Ткачук М. Е. Археологическая культура: источник структуры. / М. Е. Ткачук. // Археологические исследования молодых ученых Молдавии. Сборник научных трудов. – Кишинев: «Штиинца», 1990. – с. 4-10.
- Hegel G. W. F. Vorlesungen über die Philosophie der Weltgeschichte. / G. W. F. Hegel. – Berlin: Duncker und Humblot, 1837. – 448 s.
- Montesquieu Ch. L. Considérations sur les causes de la grandeur des Romains et de leur décadence. / Ch. L. Montesquieu. – Paris, 1734. – 278 p.
«Per Aspera» 